Епископ Каракасский и Южно-Американский Иоанн родился и вырос в семье православных латышей в Австралии, изучал богословие в Джорданвилле, служил на Святой Земле, став своим для единоверцев Зарубежной Церкви. Сегодня владыка несет служение среди православных Южной Америки, где приходов Русской Православной Церкви Заграницей насчитывается меньше двух десятков. Мы беседуем с владыкой Иоанном о жизни в эмиграции, о русских за рубежом и сохранении своей идентичности.

— Вы родились в семье православных латышей. Сохранилась ли в семье память о том, как Ваши предки приняли Православие?

— В XIX столетии существовало народное движение в Латвии и Эстонии, тяготевшее к Православию. Архиереем в прибалтийских землях в то время был владыка Иринарх, с кафедрой в Риге. Он и принимал местных жителей в православную веру. Правда, нравилось это не всем: местные немецкие бароны через свои контакты в Санкт-Петербурге активно мешали этому процессу. Они добились того, чтобы Иринарха устранили с Рижской кафедры! Жители Латвии, принимавшие Православие, страдали от немецких баронов, даже попадали за это в тюрьму. Но люди все равно крестились в православную веру, и одним из деятелей на этом поприще был и владыка Филарет Черниговский, уже в наши дни прославленный в лике святых. И мои предки также участвовали в этом движении и приняли Православие.

Мой дедушка, например, хотел учиться в семинарии. Он не подходил по возрасту, что препятствовало в то время возможности учиться в духовном заведении. Но местный священник из снисхождения сделал моему деду удовлетворяющее семинарию свидетельство о рождении. И дед поступил, успешно учился. А узнали о подлоге уже во время учебы. Деда хотели отчислить, но благодаря коллективной петиции от друзей и знакомых моего предка самому государю деду удалось продолжить учебу. Император его помиловал. Правда, священника, оказавшего моему дедушке эту услугу, на два месяца сослали в монастырь.

Мои предки до принятия Православия были лютеранами. Но вот насколько они были убежденными лютеранами — вопрос открытый. Люди искали чего-то глубже. Лютеранство не удовлетворяло их духовные нужды, поэтому они и выбрали для себя Православие.

— Вы выросли в Австралии. Как протекало Ваше детство? Семья жила среди русскоязычного населения?

— Нельзя сказать буквально, что мы росли в каком-то русскоязычном анклаве в Австралии. Это был временный лагерь в горах, в местечке Айленд Бенд, где строился знаменитый гидрокомплекс Сноуи (Система водохранилищ и гидроэлектростанций в Австралии, расположен в горах Сноуи. — В.Б.). Ныне он не существует. Основателем был гениальный инженер, ценивший беженцев. Он понимал, что среди беженцев очень много образованных людей, которых Австралия почему-то не ценила. А этот инженер, наоборот, искал самородков среди приезжих и грамотно использовал их потенциал. И беженцы, задействованные в работах на гидрокомплексе, были людьми совершенно разных национальностей. Среди них были и русские, но не так уж много.

Храма у нас в городе, конечно же, не было. Это был рабочий лагерь для строителей дамб и их семей. Мы ездили за сто километров от дома, в Куму, по субботам — в ближайшее место, где был «community hall», общественный зал, который верующим выделили для совершения богослужений. Родители занимались покупками, а бабушка водила меня на службу. В итоге мы переселились со временем в этот город. Помню, что священники приезжали два раза в месяц и совершали у нас службы. Раз в месяц — русский батюшка, раз в месяц — серб. Состав верующих также был неоднородным: были русские, украинцы, сербы. Мы — латыши.

Я тогда мало что понимал в богослужении. Дома родители говорили по-латышски, русского языка я еще не знал. Русский я освоил только в семинарии, гораздо позже.

— Получается, что Вы росли и среди эмигрантов из стран бывшей Российской империи, и из Советского Союза. Можете описать, как строились взаимоотношения между соотечественниками тогда, и сравнить их с тем, что видите среди русских общин сегодня? Что особенного бросается в глаза, контрастирует?

— В детстве и юности, как я уже сказал, русского языка я не знал, а потому жил некоторыми идеалами. Поэтому сравнить трудно. Родился я в эмиграции, в Австралии, служил в Америке и Европе, но то, что я вижу, например, в Южной Америке... Понимать стараюсь, но не могу. Кажется, здесь люди больше занимаются политикой. Если читать автобиографические труды владыки Афанасия (Мартоса) и другие источники, здесь всегда досаждали архиереям. Сейчас в Латинской Америке раскол среди приходов Русской Зарубежной Церкви. И, слава Богу, все злые, ядовитые люди ушли в раскол. Поэтому меня не так мучают с внецерковными вопросами, как мучили моих предшественников. Здесь какой-то другой дух. И другие времена, другое поколение.

Ну, а как сейчас обстоит духовная жизнь в Австралии, я не могу сказать. Тяжело сравнивать Южную Америку XXI столетия с Австралией середины XX века.

— Как сегодня относятся к России жители Латинской Америки? Знакомы ли они с историей и культурой нашей страны?

— Люди тут достаточно изолированы в этом отношении. Они мало понимают, что происходит за пределами континента. «Мы далеко от всего и живем в своем мире», — примерно так мыслят жители стран Южной Америки. Они открыты к диалогу с людьми, всегда радушно принимают иностранцев, беженцев, переселенцев. Но вряд ли их интересует то, что происходит в России, например.

При этом в Аргентине есть языковые особенности. Русских по-испански называют «ruso». Но в Аргентине, если говорят «ruso», то имеют в виду... еврея из России, потому что первыми эмигрантами из России были евреи, бежавшие от погромов в конце XIX — начале XX столетия. Поэтому здесь нужно всегда все уточнять. Даже если сказать, что я — «ruso ortodoxo», т.е. русский православный, аргентинцы могут подумать, что перед ними ортодоксальный иудей, потомок переселенцев из Российской империи. Поэтому чтобы правильно обозначить свою идентичность, нужно обязательно сказать, что ты христианин: «cristiano ortodoxo ruso».

— Насколько хорошо осведомлены потомки русских эмигрантов в Латинской Америке о том, что происходит в России? Многие ли из них сохранили традиции предков? Многие ли из них говорят на русском языке? На каком языке Вы чаще общаетесь с прихожанами?

— Есть те, кто интересуется. Это, как правило, люди, сохранившие веру и связь с Церковью. Раскольники Агафангела, насколько я понимаю, также имеют связь с Россией. Они завязывают деловые связи с исторической Родиной, посылают своих детей учиться в русские школы при Посольстве России, но признавать Русскую Православную Церковь при этом не хотят.

Опять же, русские традиции сохраняются в семьях тех эмигрантов, кто имеет связь с Православной Церковью, то есть посещает богослужения и как-то держится за веру по жизни. Например, отец старосты нашего кафедрального собора в Буэнос-Айресе — Игорь Николаевич Андрушкевич, один из выпускников Русского кадетского корпуса в Сербии. Это известный историк, мыслитель, писатель. Он действительно сохраняет традиции, преемственность. Есть, конечно, и другие люди. Андрей, сын Игоря Николаевича, — наш староста, церковный активист. Кстати, его мама — аргентинка. Но эта женщина стала православной и научилась говорить по-русски.

Интересно, что все зависит от подхода. Объяснить это можно примерно так: те русские, которые бережно относятся к русскому языку, говорят довольно хорошо. Я все время подчеркиваю, что я латыш. Делаю это для того, чтобы не думали, будто русские говорят как я, с акцентом. Я говорю по-русски как иностранец, усвоил язык, находясь в среде эмигрантов. Но русские люди моего поколения говорят на родном языке чисто. Надо сделать очередную оговорку: если разговаривают и бережно относятся к языку, то говорят чисто. А вот те эмигранты из России, что приехали позже, в позднесоветский период, например, уже приобретают местный акцент, употребляют испанские слова.

Детей у нас на приходах мало. Между собой они разговаривают по-испански, но со мной разговаривают по-русски. Проповеди я, конечно, говорю на русском языке. И всем приходится меня слушать, ведь мой испанский не очень хорош.

— Сколько человек в Латинской Америке исповедуют Православие? Сколько приходов Вы окормляете?

— Немного. Крошечное меньшинство. Самая крупная юрисдикция здесь представлена Антиохийским Патриархатом: сирийцы, ливанцы, палестинцы составляют их основу. У них в Южной Америке четыре епархии, у нас — всего одна. И приходы в Южно-Американской епархии я могу разделить на живые и полуживые. Вся моя епархия — это всего лишь 13 приходов на всю Южную Америку.

Мы здесь малочисленны еще и потому, что во время примирения Зарубежной Церкви с Московским Патриархатом большинство приходов в Латинской Америке ушло в раскол. Единственное место в мире, где раскол Агафангела имеет такие масштабы, находится у нас, в Южной Америке. Причин этой трагедии я до сих пор не могу понять. Мне кажется, здесь какой-то особенный дух, причем не только среди русскоязычных эмигрантов, а вообще среди населения. Здесь царит идея о том, что Латинская Америка — некое забытое всем миром место, которое никому не нужно. Что ж, рассуждают местные, значит, и нам никто не нужен. Такой здесь менталитет. Параллельные ситуации, кстати, можно наблюдать и среди православных сербов, и среди католиков. У них здесь тоже имеются раскольнические течения.

— Ведете ли Вы миссионерскую деятельность? В Латинской Америке лидирующие позиции занимает Католическая Церковь. Не возникают ли из-за этого проблемы?

— Мы стараемся просто сохранить то, что есть, и воссоздать то, что развалилось. А миссионерствовать мы уже не в состоянии.

Католиков в наших краях большинство. Но те католики, с которыми мы общаемся, относятся к нам очень благожелательно. Однако есть и такие люди, которым абсолютно непонятно, что же такое Православие. Даже католические священники, не сталкивавшиеся с православными по жизни, не очень в курсе, кто мы такие, чем живем и как верим. Но в целом отношение благожелательное. Например, нынешний Папа Римский Франциск в бытность архиепископом в Буэнос-Айресе очень хорошо относился к православным.

— Вы также окормляете единоверческие приходы. Как произошло ваше знакомство со старообрядцами?

— Настоящее знакомство произошло в США, когда эрийские поморцы (Представители одного из беспоповских старообрядческих согласий. — В.Б.) в 1983 году присоединились к Зарубежной Церкви. Они приезжали в Джорданвилль, я помогал им с переводами богослужебных книг с церковнославянского на английский. Меня всегда считали любителем церковного устава. А таковые люди в Церкви, как правило, всегда сочувствуют старообрядцам. В общем, из этих двух факторов у меня как-то и сложилось с ними общение именно в тот момент.

Позже, когда развалился Советский Союз, я служил в Иерусалиме. Барьеров уже не было, и я каждый год ездил в Латвию. Там я тоже общался со старообрядцами, помогал как мог, устроил им паломничество на Святую Землю. А в Православной Церкви Латвии меня по разным причинам не особенно жаловали. Поэтому, приезжая на историческую Родину, я всегда останавливался у старообрядцев, которые были мне рады. У нас был с ними общий дух и общий язык.

Еще я дружил с покойным епископом Даниилом (Александровым). Он при жизни окормлял единоверцев в РПЦЗ. Наше общение складывалось гармонично. Когда владыка Даниил болел, я был его помощником. А когда он скончался, меня назначили духовно окормлять единоверцев.

— Сильно ли обособлены старообрядческие общины — я имею в виду всех старообрядцев, проживающих за рубежом, — от русских диаспор?

— В Южной Америке довольно много старообрядцев проживает в Боливии и Бразилии. Живут они также в Аргентине и Уругвае, но здесь их гораздо меньше. Принадлежат они к часовенному согласию. На континент прибыли из Китая, а до этого их общины проживали в России, на Алтае и в Забайкалье. И в Южной Америке они поселились подальше от цивилизации. Они хотят сохранить свою самобытность. Считаю, что эту позицию нужно уважать, поэтому я к ним не лезу. Даже если бы и захотел — к ним очень трудно попасть! В общем, старообрядцы в Южной Америке живут замкнуто, вдалеке от всех. А вот в Австралии все наоборот. Старообрядцы живут среди других представителей русской диаспоры. Возможно, причина в том, что они принадлежат к поповскому согласию. У них много смешанных с православными браков. Отношения совсем другие.

В Соединенных Штатах, в штате Орегон, кстати, тоже живут старообрядцы часовенного согласия. Они приехали из Бразилии в 1960-х годах. Поселились в деревне и живут довольно замкнуто. Но, например, наши старообрядцы — присоединившаяся к Русской Церкви община поморцев из Эри — сохраняют свои традиции, держат культуру наонного знаменного пения и при этом живут в полной открытости для всех приходящих.

— За рубежом проживает немало русских людей. Они — представители совершенно разных волн эмиграции. Можете ли Вы сказать, что в зарубежье эти люди чем-то объединены?

— Соотечественники при Церкви — вполне объединены. А про людей нецерковных скорее можно сказать, что они разобщены. И каждая из волн эмиграции абсолютно разная.

Первая волна эмигрантов была после революции в России. В основном это были белогвардейцы, люди церковные. Вторая волна случилась после Второй мировой войны. Беженцы, военнопленные. Немцы, например, забрали с собой многих в качестве буквально рабов для себя. И первая волна не особенно принимала вторую. Но у них был один общий признак: и те, и другие уехали из своих стран в Аргентину невольно.

Моя семья — это семья беженцев. Трудно оценить, к какой из волн эмиграции мы относились. Но нас отличало то, что мы всегда смотрели в сторону Родины, надеясь однажды вернуться. Старались сохранить свои традиции. Третья эмиграция произошла в советский период. Тогда уехать из СССР могли только евреи. Этой возможностью пользовались все, кто мог отыскать у себя еврейские корни. Среди них были и православные. Но эмигранты той волны обладали совсем другой психологией.

Четвертая волна эмиграции произошла в постсоветский период. Но это были совершенно другие люди. Они добровольно уехали из России. И они не смотрят обратно. Им не нужна Россия. Неудивительно, что они небрежно относятся к русскому языку, а их дети этого языка уже могут не знать и не понимать.

Война не пощадила никого. Верующие люди, оказавшиеся в Южной Америке, стали строить церковную жизнь как могли на новом для себя месте. Те люди, что приезжают сегодня... им не нужна церковная жизнь. Храмов они не строят. У них другая психология.

— Как сегодня живет русская диаспора в Латинской Америке? С какими сложностями сталкивается? Есть ли какие-то положительные примеры самоорганизации?

— Существуют русские клубы. Они открываются по инициативе российского правительства. Есть организации соотечественников, Русские дома. Мы занимаемся только верующими, которые приходят к нам в храмы. Считаю, что заниматься соотечественниками — не наша область. Возможно, такая позиция у нас связана и с отсутствием сил для выполнения подобных задач. В прошлом Русская Церковь в эмиграции занималась организацией русских школ вместо того, чтобы заниматься катехизацией. Это все прекрасно, но это не церковное дело. Языком, культурой, идентичностью должна заниматься не Церковь. Мы должны заниматься Евангелием.

— Что, на Ваш взгляд, русские люди привнесли в культуру стран Южной Америки за последнее столетие?

— Честно говоря, мы здесь настолько малочисленны, что не можем влиять на общество. Были, конечно, среди эмигрантов люди, ставшие известными. Но чтобы было русское влияние на общество, культуру Латинской Америки… Я бы не сказал.

— Какие действия предпринимает Русская Православная Церковь за рубежом для консолидации соотечественников из России и потомков эмигрантов?

— Мы занимаемся церковной жизнью. И есть определенное число людей, которые к нам приходят. С внебогослужебной жизнью сложно. Буэнос-Айрес, например, громадный город, больше Москвы. Все живут далеко от храма. Добираться непросто. После службы мы собираемся, разговариваем. Каких-то специальных программ на этот счет не существует.

— В рассказе Вы упомянули старосту собора в Буэнос-Айресе — потомка белоэмигрантов. Кого еще из носителей духа дореволюционной России Вы застали, будучи архиереем на кафедре в Буэнос-Айресе? Что особенно запомнилось, и чему нам стоило бы у них поучиться?

— Главная их заслуга в том, что они сохранили веру. Есть среди них и те, кто сохранил свою русскость. Сильные традиции дают свои плоды. Смотрите: в семье Андрушкевича жена, аргентинка, приняла Православие. Есть среди потомков эмигрантов те, кто сохранил веру. А есть те, для которых Православие — это просто идентичность. Они ведь русские — «значит, православные»: так они рассуждают. Но вера не имеет для них особого значения.

Я бы привел в пример всех своих прихожан, потомков эмигрантов. Они сохранили веру, несмотря на все трудности. Их за это можно только уважать.

Беседовал Владимир Басенков

Православие.ru/Патриархия.ru